Идет некая главная линия: с самого начала, с зарождения звука и сквозь века. Да, появляется время от времени что-то новое, да, происходят художественные взрывы. Но почему? Потому что существуют Божии посланники, они выдвигают новые идеи, привносят новые знаки в культуру человечества. Это личности, опережающие время, обладающие даром прозрения, – вот в чем дело. Кто-то видит то, что есть в настоящем, кто-то видит и то, что было, а кому-то дано видеть и вперед, во всех трех измерениях. Художник всегда опережает время. Он в состоянии принять посылаемый ему свыше код из будущего.

Композитор – это вид мышления, это свойство и особый настрой разума. Композитор – это человек, пребывающий в некоем состоянии музыкального творчества. Его отличительное свойство – способность слышать то, что недоступно человеку, не обладающему этим даром. Композитор проникает в неслышимый мир и делает его достоянием человечества.

Творчество – это мгновения, а может, и месяцы, когда воедино слиты все твои представления о мире, весь твой опыт, все твои знания и чувства, и все служит одной цели – рождению музыки.

Часто задают вопрос: "Как вы пишите, как вы сочиняете?" Если мы говорим о сочинительстве, то ответить нетрудно, если о творчестве – невозможно. В момент творческого погружения музыка "является" как бы в готовом виде. Я слышу ее впервые в себе целиком так, как может присниться сон – со своим началом, развитием и концом. Если мы говорим о настоящем искусстве, то и форма, и содержание, и все остальное возникает одновременно. И не может сначала родиться идея, потом форма, потом звуки…

Я полностью отказался от помощи инструмента, рояля. Он мешает слушать те звуки, которые рождаются во мне, он просто заглушает их. Наверное, в этот момент даже собственное дыхание может разрушить зарождающийся мир музыки, к нему надо относиться особо бережно.

Творческий процесс объединяет все, в том числе и внутреннее ощущение произведения как целого. Художественная форма имеет четкую концепцию замысла, которая вмещает отношение и к средствам, и к акустическим особенностям, и к исполнительским возможностям. Концепцию нельзя отделить от творческого процесса. Она становится результатом опыта, накопленного к настоящему времени.

Восточное понятие времени одно, европейское – другое. Скажем, если Джон Кейдж создает "произведение" из 4'33'' минут молчания, то, зная "своего слушателя", он уверен, что этого достаточно для того, чтобы зал пришел в неистовство, стал соучастником происходящего. Но на Востоке те же 4'33'' минуты, думаю, вызовут совершенно иную реакцию. Это покажется мгновением. Восточный слушатель готов к молчанию длиной в целый век. Он не неистовствовал бы, а, наоборот, был бы благодарен за тишину…

Творчество – это самовыражение, а не звуковая живопись. Именно поэтому музыка будет нести то содержание, которым наполнена личность композитора. Самую важную роль здесь играет опыт художника, его жизненная платформа, его отношение к миру. Содержание музыки почти невозможно выразить конкретными словами, звуковые образы не имеют прямой связи с конкретным сюжетом, со значением слова, с действием. Они вбирают в себя всё и выражают прежде всего общее состояние.

Художник не только духовно, но и "физически" привязан к своей стране, своей Родине. Когда меня уговаривали переехать в Москву, я отвечал, что это невозможно, что только в Армении я получаю тот заряд духовности, который реализуется в моем творчестве. Когда я нахожусь вдали от гор Армении, у меня нет потребности к самовыражению.

Меня часто не устраивает и смущает в произведениях западных композиторов "заигрывание" с Востоком. Его видят обычно не настоящим, не глубоким, не исконным, не духовным, а внешним. Это идет за счет использования лишь характерных интонаций, которые всегда возводились в культ. Но в них нет главного – духовности Востока. В этом плане я могу назвать поверхностным весь русский ориентализм. не убеждает меня и "восточная" музыка Штокхаузена. "Заигрывание" с Востоком продолжается все время и кажется мне очень смешным и наивным. Я не вижу там сплава национальных музыкальных пластов, зато четко ощущаю границы.

Непреходящая ценность произведения заключается, прежде всего, в том, насколько художник смог раскрыть свое понимание мира, и насколько это понимание охватывает мир в целом. Конечно же, при условии безукоризненного выполнения. Мастерство композитора и его духовная наполненность всегда ощущаются в музыке. Чем проникнута музыка, какими идеями, чувствами, и, кстати, какое количество информации, на сколько веков вложено в нее – вот суть жизнеспособности произведения. Мастерство само по себе ничего не решает, сочинение остается бездуховным, формальным. Настоящее высокое искусство, представляющее непреходящую ценность – это то искусство, которое вбирает в себя все компоненты – мастерство, умение выразить свою мысль, мировоззрение, чувства, ощущения, философские обобщения, устремленность к истине…

Звук сам по себе, отдельно взятый, для меня очень значителен. В нем одном я вижу целые миры, движения. Для меня он очень полифоничен, насыщен внутренним развитием составных элементов, живущих как бы своей жизнью. Мне кажется, что может настать время, когда каждая из частиц тоже заговорит о чем-то, появится возможность расщепления звука… Звук – это целая симфония… он воздействует на тебя, уводит в иные состояние, в нем можно представить все мироздание, в микрокосмосе его структуры можно увидеть всю вселенную. Я стараюсь быть предельно бережливым к звуку. Я хочу сосредоточить на нем внимание аудитории и вместе со слушателями проникнуть в его тайну. Может, поэтому многозвучие я воспринимаю с большим трудом: сколько тайн там, сколько жизней?.. Я очень сильно чувствую сейчас в произведениях лишние ноты, без которых вполне мог бы быть донесен замысел художника. Это подобно многословию, порой затуманивающему смысл произносимого. Все звуки, которые не являются необходимыми, только отвлекают, создают нагромождение, начинают мешать друг другу, и ты не можешь сосредоточиться ни на одном из них. И не случайно я в своих произведениях как бы свел их использование до минимума. Но я не уверен, что это предел.

Звучность pianо обладает большим объемом доступной информации. Недаром молчание всегда несет в себе тайну. Когда музыка тихая, ты вслушиваешься в нее, ты напряжен и стремишься проникнуть в тайну, понять эту загадочность. Forte же более однозначно и прямолинейно.

Ритм не есть результат каких-то группировок звуков, его суть – в самом движении. А последнее присутствует и при внешней статике. Сам звук имеет внутреннюю пульсацию, очень четкую, организованную. В звуке происходит развитие, а значит, есть темп, есть ритм. Если ты проникаешь в его богатейший мир, то воспринимаешь там биение самой жизни.

Земля вертится, звезды мерцают, вращаются планеты, все – в ритме, хотя и создается общее впечатление статики. Небо и звезды для нас - неподвижны, но сколько там происходит явлений, которые мы просто не в состоянии заметить! Мы смотрим на гладь озера, которая как бы замерла в вечном покое, но какая полиритмия движений там, внутри: рождение и смерть, войны и примирения, там все бурлит – а озеро спокойно, безмолвно, нет ветра, нет волн… Ритм есть и в смятении нашего духа, в нюансах наших настроений – казалось бы, человек находимся в покое, но это всегда относительный покой. Всё живое находится в страшном земном круговороте и имеет свой пульс.

Я вижу в гармонии некий символ состояния. И когда я использую тональное созвучие – это всегда прежде всего обращение к человеческой памяти. Оно взято отдельно и как бы имеет самостоятельное бытие. Аккорд-символ звучал у меня в Квартете, в Первой симфонии. Просветленный Си мажор по Второй близок идее До мажора Квартета. А До мажор в Третьей… какое просветление он несет в конце первой части! Мажорные звучания встречаются и в Четвертой симфонии. В До мажоре, больше чем в каком-либо другом, я слышу что-то абсолютное. В нем много чистого излучения – вселенского, космического…Аккорды других строений и тонических основ не несут столько света и такого очищения.

Для того, чтобы гений появился, средний уровень должен быть очень высоким, сильным. В принципе, каждый композитор должен быть готов к принятию информации свыше, к разгадыванию посланного кода. Ведь они же есть, эти послания. Ведь кто-то же послал Менделееву сон!.. Композитор должен находиться в постоянной готовности стать в каком-то смысле своеобразным “приемником”, он должен быть раскрыт миру абсолютного духа, он должен быть духовно готов к общению. Если это общение будет ему дано. Вот и все.

Плох тот композитор, который начинает сознательно что-либо отрицать. Только естественным творчеством своим он может предложить нечто. Но это не значит, что он “отрицает”. Просто он пришел к чему-то другому. И творчество его в таком случае – вовсе не противоречие тому, что было до него. Мне всегда было смешно, когда чье-либо творчество рассматривали как пример конфликтного отношения с прошлым. Все – продолжение. Генеральная линия течения музыки все время как бы утолщается. Если это великая музыка, если она под Богом, – тогда все равно, Бах или Вагнер: им обоим было дано общение.

Гении среди нас, они рядом с нами. И если ты можешь встретиться с человеком, говорить с ним и даже потрогать его, – это еще не значит, что он не окажется гением. Его надо только уметь распознать. Но чтобы распознать гения, необходимо и самому быть им отчасти: гениальным слушателем, например.

Никто не может определить, что будет в XXI веке. Музыка будет продолжаться, усложняться, наверное, по языку, ведь ХХ век выдвинул совершенно новое средство – электронную музыку. Я с большим уважением отношусь к электронной музыке, но для меня это пока только надстройка, которая ничего не снимет, не отринет, не прекратит, да и находится пока на самой первой ступени своего развития. …Я не знаю, что именно нас ожидает. Может, будут падать звезды и издавать прекрасные звуки. Никто не скажет сегодня, какой будет музыка будущего. Но музыка будет. И она будет прекрасной. И никакие века, никакие катаклизмы ничего не прекратят и ни на что не повлияют. Да и что, собственно, может повлиять? Там, в космосе, происходят столкновения и взрывы галактик. Там происходят глобальные перемены. А здесь? Люди, муравьи – ну что такое люди во вселенной? Представители высших цивилизаций, возможно, наблюдают, как мы здесь суетимся, воюем, убиваем друг друга… Мы придумываем себе, будто о чем-то знаем. Но кто может разгадать программу, предположим, на несколько столетий вперед? Если человек “увидит” на тысячу лет вперед, – он сойдет с ума, его крохотные, ничтожные мозги лопнут. Это он, значит, в Боговы дела лезет. Тогда он наказуем, больше ничего. Не надо преувеличивать свое значение на этой земле. Человек слишком высокого мнения о себе, если думает, что он действительно создан “по образу и подобию”. В последнее время мне кажется, что не сам Бог занимался созданием людей: если бы это делал он, то сделал бы нас лучше; ну почему ж так плохо-то получилось? Не может быть, чтобы он сотворил такие существа, как мы, – я о нем лучшего мнения. Разве Бог мог создать людей, которые будут убивать, уничтожать друг друга?..

Беда человека в том, что он и назад не видит – не видит начала, истока, - и не знает конца. Да, наука как-то раздвигает границы нашего скудного знания. Но человек все-таки живет в очень узком отрезке времени, и не единственный человек, а все человечество. И говорить о прошлом или о каком-то будущем?.. Это, так или иначе – говорить о кратком, в общем-то, настоящем. Мы живем в данности, и мы все еще очень примитивны, ничем не отличаемся от так называемого первобытного человека. Что такое человеческая жизнь в масштабах мироздания? Щелчок, мгновение…

Жизнь человека – остановленное время, ведь пытаться делить время на участки – значит, как бы останавливать его. Жизнь человеческая – как некий отрезок? остановился, пожил немножко, остановился – пожил… А течение продолжается. И жизнь продолжается и будет продолжаться – жизнь человечества. Если, конечно, люди не разнесут вдребезги свое пристанище. Наш земной шар – он же очень маленький – так, шарик, который постоянно взрывают, к тому же он и сам разрушается – землетрясения и прочее. А тут еще ядерные взрывы – и снизу, и сверху, со всех сторон. Ну и расколется в конце концов...

Нельзя говорить о чем-либо в сфере творчества – “этого не может быть никогда” или “этого никогда не было”.

Откуда и почему появился самый первый инструмент? Я думаю, он понадобился, чтобы воспроизвести некий звук, которого нет в реальной природе.

Если говорить о том, что оказало на меня известное влияние, то это масштабный симфонизм, глубокие философские концепции. Это Шостакович, который, с моей точки, зрения, выше всех в ХХ веке. Не хочу назвать всех других плохими композиторами, но то, что они – ниже, и им далеко до такого охвата, какой дан, предположим, в Пятой симфонии Шостаковича, – для меня бесспорно. Или – такой личности, как Прокофьев, по самобытности, яркости, более не было. Ну кто? Кого еще можно назвать в ХХ веке рядом с ними? Кстати, настоящий Прокофьев для меня – это прежде всего сценические его вещи: как только Прокофьев связывается с сюжетом – он становится, по-моему, абсолютным гением. Когда же начинается его фортепианная музыка, мне кажется, что в сто первый раз звучит сто раз уже повторенное. Ну, это субъективное мнение: я как-то послушал слишком много фортепианных сочинений подряд, и мне стало скучно. Я не люблю рояль, не воспринимаю музыку для этого инструмента, мне трудно ее слушать.

Оркестр – это самый великий инструмент, который создало человечество. В традициях большого симфонического оркестра запечатлены высшие формы проявления человеческого духа, как мне кажется… Сейчас интерес к отдельным инструментам у меня угас абсолютно. Его нет. Ноль… Я понимаю, что это патологический случай, я все это про себя знаю, осознаю степень своей “плохости”. Но это моя личная болезнь, я никого ею не заражаю и ни от кого ничего не требую. Я не пишу для сольных инструментов, для камерных инструментальных составов и, признаюсь, жертвую очень многим. Исполнение симфонии или заказ на симфонию, исполнение небольшого камерного сочинения или заказ инструменталиста – что сложнее, что приносит успех, популярность, что, в конце концов, обеспечивает постоянный материальный доход, если сравнивать?..

В отличие от цивилизации, которая стремится в своем развитии опередить все и вся, не считаясь с духовной потребностью человека, опережая даже и самое развитие духа в человеке, – ценность культуры – не в опережении, а в следовании духовному началу, в признании искусством первичности духа, его главенства. Потому-то культура и спасает в какой-то степени человечество. Духовная жизнь во все времена была единственным спасением.

"Заниматься у Авета Тертеряна, – рассказывает Армен Смбатян, – было очень интересно. Он направлял наше мышление к каким-то очень важным точкам отсчета. От него мы впервые узнали, что надо прежде всего слышать звук. Да, Звук, как концепцию, как нечто изначальное. Это как-то входило в наше сознание, меняло наши ориентиры …".

"Он никого ни к чему не принуждал, – рассказывает Давид Сакоян. – Авет Рубенович говорил, что научить инструментовке невозможно; если нет дара слышать оркестр, то все бесполезно. И мы с ним действительно занимались не инструментовкой, а композицией. Со мной он на занятиях мало говорил о музыке. Тема наших бесед – сама жизнь, суть времени, категория темпа, эстетика ритма. Мы много говорили и о философии, которой я всегда увлекался. После окончания курса наши общения не закончились. Он всегда был очень внимателен к нам, его бывшим ученикам, сам выражал желание общаться, интересовался нашей работой. И сейчас, когда я пишу для оркестра, чувствую его присутствие".

"Учиться у него было большой удачей, – говорит Вард Манукян. – Авет Рубенович как педагог был ненавязчив, он считал, что не он должен давать ученикам знания, а они брать их у него. Музыка Авета Тертеряна для меня стала открытием. Она поразила меня и многому научила. Я восприняла этот объем, воздух в музыке, широкое мировоззрение, отношение к традициям …".

Ваче Шарафян отмечает: "Вот некоторые принципы, взятые с уроков А. Тертеряна:
Азы.
Поставить аккорд в tutti! Разные варианты crescendo и diminuendo. Баланс!
Эстетика и логика оркестровки.
Отсутствие (минимум) дублировки. Особый подход к инструменту – носителю специфического духа. Чистота и самостоятельность каждого тембра, инструмента. Каждый инструмент требует особого окружения, дабы быть "верно услышанным", дабы быть "в своей тарелке". "Железная логика" в соотношении и взаимосвязи тембров, образов, пластов. Драматургия произведения неотделима от драматургии оркестра или каждого инструмента.
Подобный подход дает возможность и право вносить в оркестр (в произведение) нетрадиционные инструменты – каманчу, дудук, дух и эстетика которых полностью отличаются от культуры инструментов симфонического оркестра.
Подобный подход стимулирует поиск новых тембров …"

"Авет Рубенович Тертерян подавал пример своей жизнью, стилем своей жизни, полностью сосредоточенной на творчестве, – рассказывает Сурен Закарян. – Причем он не жертвовал, а просто был счастлив. Это впечатляло. Все было слитно в нем, – и его творчество, и его облик, и жизнь, которой он жил, все это внушало особое уважение и серьезное отношение к своему призванию, к своему предназначению … Он мог удивительно воодушевлять. Он внушал веру в себя. По существу, он дарил нам вызов вдохновению".